– Тогда зачем тебе Руби? – спросила она, допивая херес.

Ох… терпение! Но терпения Александру вечно не хватало – ни на женщин, ни на их нелепые вопросы. Ну как ей втолковать?

– Ты должна понять, – заговорил он четко и резко, непреклонным тоном, – старый хрыч Мюррей не врал, когда запугивал вас мужской похотью. Почему бы мне не ложиться в постель с Руби, если с тобой у нас ничего не выходит? Как я ни пытаюсь воспламенить и порадовать тебя, мне это не удается. Ты думаешь о чем-то своем, а я вынужден предаваться любви с манекеном. А я хочу, чтобы плотской любви жаждали мы оба, Элизабет! Ты же просто терпишь меня в своей постели – потому, что тебе вдолбили в голову, что жена обязана исполнять супружеский долг. Но такая любовь омерзительна! Твоя холодность низводит ее до механического производства детей! А в ней должны быть взаимность, обжигающая страсть, безграничное наслаждение! Если бы ты предложила мне все это, мне не понадобилось бы искать утешения в объятиях Руби.

Такое толкование «акта» стало для Элизабет громом с ясного неба. Ее учили совсем другому, в минуты близости она испытывала совершенно иные чувства. Александра она терпела лишь потому, что таким способом Бог велел плодиться и размножаться. Но оказалось, что от нее требуется стонать, ерзать, участвовать в том, что происходит! Подумать только: ощупывая самые сокровенные места ее тела, он всерьез ждал от нее ликования и благодарности! Нет, нет, нет! Любить «акт» за все эти ощущения, за животную гнусность и мерзость? Нет и еще раз нет!

Она облизнула губы, подыскивая слова, с которыми Александру пришлось бы смириться.

– Что бы ты ни говорил о выборе, Александр, я тебя не выбирала. И никогда ни за что бы не вышла за тебя. Уж лучше остаться старой девой, лучше нянчить племянников. Я не люблю тебя! И никогда не поверю, что ты меня любишь. Если бы ты меня любил, ты не путался бы с этой Руби Коствен. Больше мне нечего добавить.

Он поднялся и поставил на ноги ее.

– В таком случае, дорогая, закончим этот разговор. Оправдываться я не намерен. Значит, мы имеем вот что: ты замужем за человеком, которого придется делить с другой женщиной. Одна рожает детей, другая дарит наслаждение. Будем ужинать?

«Я пропала, – думала Элизабет. – Со мной все кончено, но как это могло случиться? Мне дали понять, что я ошибаюсь, посмеялись над всем, во что я верю. Как ему это удалось? Как он ухитрился оправдать свою преступную связь с этой блудницей Руби Коствен?»

Возле ее прибора на столе стояла зеленая бархатная шкатулочка. С упавшим сердцем Элизабет открыла ее и увидела кольцо с прямоугольным камнем длиной в дюйм. Камень имел оттенок морской воды с одной стороны и слегка отливал розовым с другой. Его окружала россыпь бриллиантов.

– «Арбузный» турмалин, купил у одного торговца из Бразилии, – пояснил Александр, садясь на свое место. – Подарок будущей матери. Зеленый – за мальчика, розовый – за девочку.

– Какая прелесть, – машинально произнесла Элизабет и надела кольцо на средний палец правой руки. Теперь перчатки будут ей впору.

Она села и уставилась на холодный мусс из курятины с соусом из каперсов, пронзительно кислый шербет, который ее муж требовал подавать в антрактах между блюдами, и, наконец, на филе-миньон. Сейчас она не отказалась бы от рыбы, но в здешней реке вся рыба погибла, а ездить за ней в Сидней было слишком далеко. Едва взглянув на грязно-желтый беарнский соус, Элизабет вылетела в уборную, где извергла из себя и мусс, и шербет.

– Чем я злоупотребила – хересом или откровенностью? – тяжело дыша, спросила она.

– Скорее всего не тем и не другим. – Александр обтер губкой ее лицо. – Просто приступ утренней тошноты, случившийся вечером. – Он поднес к губам ее ладонь. – Ложись спать. Обещаю, я тебя не потревожу.

– Да, – кивнула она, – ты поедешь в Кинросс тревожить Руби.

«Интересно, – промелькнуло у нее в голове перед сном, – на кого похож сын Руби и князя Суна? Удивительное, экзотическое сочетание. Одиннадцать лет, учится в английской школе для богачей… Наверное, мать отослала его подальше, чтобы скрыть низкое происхождение. И правильно сделала».

Но Александр уехал в Кинросс не сразу: сначала он долго стоял на террасе, глядя на золотые полоски света из окон дома, пересекающие ухоженный газон.

«Сегодня все рухнуло. Элизабет меня не любит. До этого дня, нежно и старательно лаская ее обнаженное тело, я верил, что когда-нибудь придет мой час. Что я разбужу ее прикосновением, заставлю изогнуться дугой, застонать и зашептать, потянуться ко мне руками и губами, не отворачиваться даже от тех мест, которые раньше вызывали у нее лишь отвращение… Но сегодня я понял раз и навсегда: внушать отвращение жене я буду всегда. Что ты с ней сделал, мерзавец Мюррей? Ты же испортил ей всю жизнь, отравил ее. Плотская любовь для нее равносильна порочности – разве она способна хоть кого-нибудь полюбить? Всякому, кто отважится прикоснуться к ней, можно лишь посочувствовать!»

– Я же говорила тебе: она ледышка, – вынесла приговор Руби, выслушав рассказ о вечерней размолвке между Александром и Элизабет. – Есть женщины, которых ничем не распалить. Она из таких. Льдина. Айсберг. Ты знаешь толк в любви, и если даже ты не сумел ее расшевелить, это не под силу никому. Ищи наслаждений там, где можешь получить их, Александр. – Она разразилась гортанным смешком. – Твоя жена за облаками, а я здесь, в земном аду. Мне всегда казалось, что в аду живется лучше, чем на небе, – еще бы, в такой компании не соскучишься! А ты учись управляться с двумя женщинами сразу. Это тебе не шутки!

После злополучного разговора Александр охладел к Элизабет, хотя стал чаще являться домой к ужину и проводить вечера в ее обществе. На фортепиано она играла все лучше, успела полюбить музыку, но Александр, который с недавних пор не упускал случая уколоть ее, говорил:

– Ты играешь так же, как занимаешься любовью. Без искры, без страсти. Невыразительно и однообразно. Техника – заслуга мисс Дженкинс, она наверняка изрядно потрудилась. Жаль, что ты ни в какую не соглашаешься отдать частицу своей души. Да, ты умеешь хранить секреты!

Его слова больно ранили, но если Александр стал холодным и беспощадным, то Элизабет – невозмутимо-сдержанной.

– А Руби умеет играть? – вежливо спросила она.

– Как настоящая пианистка, передает малейшие оттенки чувств.

– Красивый комплимент. И поет?

– Как оперная певица. Правда, у нее контральто, а главные оперные партии для контральто можно пересчитать по пальцам.

– Это слово мне незнакомо.

– У нее низкий голос. А как поешь ты, я еще не слышал.

– Мисс Дженкинс считает, что мне не стоит учиться пению.

– Ей виднее.

Поскольку излить душу больше было некому, у Элизабет вошло в привычку беседовать с собой – бесплодное занятие, впрочем, приносящее хоть какое-то облегчение.

– Лучше уж открыто говорить о Руби, верно? – спрашивала первая Элизабет.

– На худой конец можно и о Руби, если говорить больше не о чем, – отвечала вторая.

– Мне Александр перестал даже нравиться, – жаловалась первая Элизабет.

– И немудрено. Он мучает тебя.

– Но ведь я жду от него ребенка. Значит, и его ребенка я не люблю? Разве не так?

– Нет, не так. В конце концов, его вклад в это дело невелик – минута содроганий, вздохов и стонов, вот и все. Остальное в этом ребенке – от тебя. А ты ведь любишь себя, правда? – уточняла вторая Элизабет.

– Нет, – грустно признавалась Элизабет-первая. – Я бы хотела родить девочку…

– И я тоже. Но ему девочка не нужна, – заключала вторая.

Единственная стандартная железнодорожная колея, соединяющая Литгоу и Кинросс, первые 25 миль вела на юго-запад, а потом поворачивала и последние 70 миль устремлялась на юго-восток. Скорость ее строительства не шла ни в какое сравнение с черепашьими темпами прокладки 50 миль государственной железной дороги между Литгоу и Батерстом, начатой еще в 1868 году и до сих пор не завершенной.